важно, сэр. Мне только было жаль, что вы беспокоились. Я так и подумал, что Осборн уехал домой, — я знаю, что это все не по его части.

Молли перехватила взгляд, которым обменялись братья, — взгляд, полный любви и доверия, заставивший ее внезапно почувствовать расположение к ним обоим, объединенным родством. В тот миг ей открылось нечто совершенно для нее новое.

Роджер подошел к ней и сел рядом:

— Ну, как вы продвигаетесь с Губером? [37] Очень интересная книга, не так ли?

— Боюсь, я не очень много прочла, — покаянно сказала Молли. — Мисс Браунинг и мисс Фиби любят, чтобы я разговаривала с ними; и, кроме того, нужно столько всего сделать в доме до папиного возвращения, а мисс Браунинг не любит, чтобы я ходила туда без нее. Я знаю, это кажется пустяками, но все же отнимает очень много времени.

— Когда возвращается ваш отец?

— В следующий четверг, я полагаю. Он не может уезжать надолго.

— Я приеду засвидетельствовать свое почтение миссис Гибсон, — сказал Роджер. — Приеду, как только смогу. Ваш отец был мне очень добрым другом с тех пор еще, как я был мальчишкой. И надеюсь, приехав, я узнаю, что моя ученица оказалась очень прилежной, — заключил он, улыбаясь своей доброй, приятной улыбкой бездельнице Молли.

Потом подъехала карета, и Молли отправилась в долгий одинокий путь назад, в дом сестер Браунинг. Когда она добралась, на улице уже стемнело, но мисс Фиби стояла на ступеньках с зажженной свечой в руке, поджидая Молли.

— Молли! Я думала, ты никогда не вернешься. У нас такая новость! Сестра легла спать. У нее разболелась голова — от волнения, я думаю, но она говорит, что это из-за свежего хлеба. Пойдем тихонько наверх, дорогая, и я расскажу тебе, что тут было! Как ты думаешь, кто здесь был и кто пил с нами чай, самым снисходительным образом?

— Леди Харриет? — сказала Молли, мгновенно все поняв по слову «снисходительным».

— Да. А как ты догадалась? Хотя, вообще-то, ее визит, по крайней мере поначалу, был к тебе. Ах боже мой, Молли! Если ты не торопишься ложиться в постель, дай я спокойно сяду и все тебе по порядку расскажу, а то у меня сердце так и замирает, как вспомню, в каком виде меня застали. Она, то есть ее светлость, оставила карету у «Георга» и пошла пешком за покупками — совсем как ты или я ходим чуть ли не каждый день. Сестра прилегла вздремнуть, а я сидела, подняв платье выше колен, поставив ноги на каминную решетку, и расправляла бабушкино кружево, которое только что выстирала. А худшего я тебе еще не сказала. Я сняла чепец, потому что подумала: уже смеркается и никто не придет. И вот сижу я в своей черной шелковой шапочке, а Нэнси просовывает голову в дверь и шепотом говорит: «Там внизу леди — из очень важных, судя по ее разговору», и тут входит миледи Харриет, и с такой приятной и милой манерой, что я какое-то время и не вспомнила, что сижу без чепца. Сестра так и не проснулась, или, так сказать, — не пробудилась. Она говорит, что услышала какое-то движение и подумала, что это Нэнси принесла чай, потому что ее светлость, когда увидела, как обстоит дело, подошла и присела около меня на коврик и так мило попросила прощения за то, что поднялась наверх следом за Нэнси, не дожидаясь приглашения; и ей так понравилось мое старое кружево, и она хотела узнать, как я его стираю, и где ты и когда вернешься, и когда возвращается счастливая пара, так что сестра все-таки проснулась — а ты ведь знаешь, что она всегда не в духе, когда только что проснется после дневного сна, — и она, не повернув головы посмотреть, кто в комнате, сказала очень резко: «Жу-жу-жу, жу-жу-жу! Когда ты наконец поймешь, что шепот действует на нервы больше, чем обыкновенный разговор? Я ни на минуту не смогла уснуть из-за вашей с Нэнси бесконечной болтовни». Ты ведь знаешь — это просто сестрицына причуда, она все это время вовсю храпела. Я подошла, наклонилась к ней и сказала очень тихо: «Сестра, это мы с ее светлостью беседуем». — «Светлость тут, светлость там! Ты, Фиби, совсем ума лишилась — такую чепуху болтаешь, да ты на себя посмотри — еще в этой своей ермолке!»

К этому времени она уже села и, оглянувшись, увидела, как леди Харриет, в бархате и шелках, сидит на нашем коврике, улыбаясь и снявши капор, и ее красивые волосы светятся от огня. Бог мой! Сестра мигом вскочила и сделала реверанс, извинилась за то, что спала, а я в это время успела сходить и надеть мой лучший чепец, потому что сестра была нрава, когда сказала, что я ума лишилась — болтать с графской дочерью в старой шапочке из черного шелка! Главное, из черного! Ведь если бы я только знала, что она придет, я могла бы надеть новую, из коричневого шелка, которая у меня лежит без дела в верхнем ящике. А когда я вернулась, сестра заказывала чай для ее светлости, наш чай, я хочу сказать. Так что я заменила ее в разговоре, а она побыстрее пошла надеть свое воскресное шелковое платье. Но нам было не совсем удобно перед ее светлостью за то, как я сидела, расправляя кружево, в своей черной шапочке. И ей очень понравился наш чай, и она спросила, где мы его покупаем, потому что в жизни своей такого чудесного чая не пробовала, и я ей сказала, что мы платим за него всего три шиллинга четыре пенса за фунт у Джонсона — (сестра говорит, что надо было назвать ей цену нашего чая от Ост-Индской компании, по пять шиллингов за фунт, но пили-то мы не тот чай, потому что, к несчастью, того нисколько не осталось), — и миледи сказала, что пришлет нам своего — то ли русского, то ли прусского, то ли еще из какого-то бог знает какого места, чтобы мы сравнили и решили, какой нам понравится больше, и, если больше понравится ее чай, она купит для нас такого еще по три шиллинга за фунт. И она просила передать тебе привет и сказать, чтобы ты ее не забывала, хоть она и уезжает. Сестра считает, что такие слова слишком высоко тебя вознесут, и она не хочет брать на себя ответственность за передачу их тебе. Но я сказала: «Что поручено, то поручено, а возгордиться или нет — это уже